Следствие
Лэд. Я еще вернусь сюда.
Я еще вернусь сюда. К этой дельте людской реки, которая, пронырнув под мостом, соединяющим новый корпус научной библиотеки со старым, растекается на множество ручейков, стремящихся к учебным корпусам — к океану познания. Я еще пройдусь по рукаву, который приведет меня к запертым воротам. И, может быть, даже пролезу в дырку в заборе, и прогуляюсь там, где никогда не гуляет никто. Пройдусь по тропинкам ботанического сада, единственного с этой стороны Урала.Но это потом. А пока, мимо корпуса нормальной физиологии, мимо спортивного корпуса — туда, где между непонятно откуда здесь взявшимися гаражами и торцом второго корпуса университета, начинается узкая деревянная лестница — «черная дверь» Университетской рощи. Здесь крутой обрыв — край террасы реки, нормальной реки, не людской. Спуститься здесь без лестницы было бы невозможно. Надо бы ухватиться за железную трубу, служащую тут перилами, обеими руками. А то, навернуться отсюда, поскользнувшись на мокрых листьях… брр! Да в руке чемоданчик. Он же «дипломат», он же кейс, простите за иноземное слово.
Ну вот, я и внизу. Сыграл пятками по последним ступенькам, но устоял. Крепок я еще в ногах! Как резко изменилась картина! Сюда я тоже вернусь, не идти же в обход, но проскочу этот «пятачок» стремительно. Слева — глиняная подпертая вбитыми в землю рельсами чтоб не осыпалась стена преодоленного обрыва, справа — стена тонкого, десятки лет умирающего тальника, а дорога, сделав два шага между этими стенами, упирается во что-то уж и совсем неописуемое, в некий гибрид свалки и бурелома, резко сворачивает вправо. Но эти два шага до поворота еще нужно сделать, а тут-то — одиночная камера и только!
Именно здесь я когда-то имел непродолжительную и не очень конструктивную беседу с девушкой. Я шел за прелестницей довольно долго. Я заметил ее еще на улице возле мединститутских клиник. Я шагал за ней через рощу, благо было по пути. И тут, спустившись с лестницы, я окликнул ее. «Девушка!». Красавица метнулась в сторону, и, вжавшись в глиняную стену, сделала вид, что в туфлю ей попал камешек. Видимо приготовилась использовать эту свою туфлю для самообороны. Но глаза смотрели не на босоножку, взор она от меня отвести не смогла. А в глазах был такой ужас, которого никогда раньше я не видел. «Что?», — едва выдохнула она. Уж какая тут самооборона, когда голос от страха перехватило…
А еще именно с этого места я начал свою вторую Экспедицию. Тогда я прочитал в газете, о проекте, разработанном неким институтом из града Петрова. Дескать, спроектировали новый учкорпус для универа. И поместили его аккурат на глади университетского озера. Озеро это мало кто в городе знает, а между тем, — примечательное место! Тут до сих пор стоят, — и функционируют! — кирпичные дамбы, построенные при том самом правителе, имя которого носит город, где находиться тот самый институт, который этот самый корпус спроектировал. Как строить на озере никто не подумал, хотя озеро неглубокое, всего два метра. А под двумя метрами воды — еще четыре метра ила. В озере живут караси. Зимой тонкий слой воды промерзает насквозь, но хитрые рыбы уходят глубоко в ил, и спят там до весны.
И до того захотелось мне посмотреть на это самое озеро, что стал я набирать добровольцев в Экспедицию. Дамб из кирпича я вообще никогда не видел, а особенно интересно было мне посмотреть, как это дамба может функционировать. А поскольку добровольцев не нашлось, я явился сюда один и именно с этого места углубился в заросли тальника, которому его чахлость не мешает вызывать ассоциации со стеной. Через пару шагов, увязнув чуть ли не по колено в грязи, я пожалел об отсутствии экипировки. Собственно, тогда я и понял, что это — Экспедиция. До того момента мероприятие называлось «давай сходим посмотрим». И все-таки, я прошел эту чащобу насквозь! Вышел на твердую почву, откуда были видны две свечки медицинского общежития, которые собственно и были отправным пунктом моего путешествия, а совсем рядом, на берегу, стоял сказочный домишко в одно окно. Почему-то еще большее сходство со знаменитой избушкой, придавала ему совсем не сказочная, бытовая такая вывеска «Керосин», вызывающая из памяти забытое слово «лавка». Кому нужен керосин в наши дни? Разве что кошек от блох мазать.
Отдышавшись и осмотрев туфли и брюки, я решил, что такие жертвы не должны остаться напрасными, и вновь ушел в заросли тальника. На этот раз мне повезло больше. Я наткнулся на заколдованное озеро. Все берега заросли вездесущим тальником, и только на дальнем берегу — клочок свободный от зарослей и видно проходящую там дорогу. Дорогу! Чего стоили все мои труды!
Там, у дороги, скатывалась в воду помойка, венчавшаяся непременным атрибутом любой уважающей себя помойки — дохлой кошкой.
Пока я разглядывал помойку, рядом с плавающей тут же неподалеку от помойки шиной от какого-то грузовика раздался всплеск и по воде пошли круги. Я осмотрел заросли в поисках какого-либо движения, выдавшего бы пацана, швырнувшего в воду половинку кирпича. Берега безмолвствовали. Быть может, это «сыграл» легендарный карась. Вряд ли это могла быть говорящая щука.
Кирпичных дамб, равно как и других древних построек, я не обнаружил. Но, поскольку не обнаружил и других водоемов, решил, что это вот лужа, размером с… ну… со штрафную площадь футбольного поля, и есть Университетское озеро. Хотя, кто знает, может, спит оно где-то рядом, в тальниковых дебрях, и ждет своего исследователя, и квакают на его брегах лягушки жаждущие поцелуя.
Все, отдышался, теперь вперед! Черт, а нога все-таки болит. Подвернул, наверное. Значит, похромаем, но все равно — вперед! Туда за поворот, где путь мне пересечет улица с совершенно деревенским интерьером, и зовущим названием «Московский тракт». А, впрочем, название это только на первый взгляд — зовущее. Тоскливое это название. До Москвы далеко. И быть может для того, чтоб заглушить эту тоску, хотя на самом деле для простоты, улица эта, и прилегающий район, и те самые общаги мединститута зовутся в народе просто: «Москва». «Где живешь?», «На Москве».
Улица, в название которой входит слово «тракт», не единственная в городе. Есть еще Иркутский тракт. Но и этот звук не лишен тоски. До Иркутска не так далеко, но ведь это — еще дальше на восток. Так и стоит город на окраине вселенной, в самом центре великой державы. И вместе со всей державой смотрит на две дороги и никак не решит куда двинуться. На запад? На восток? Или найти свой, третий путь?
Сюда, на Москву, я предпринял свою первую Экспедицию. Мне было тогда лет шесть. И услышал я, что много здесь старинных построек, даже гарем татарского хана сохранился. Здание, конечно, а не сам гарем. Но первая моя Экспедиция была даже менее удачной, чем вторая. То есть, я не нашел ничего. Совсем ничего! Если не считать открытием улицу с еще более интригующим названием: «Татарская». Как не поразительно, улица отвечает своему названию. Иногда из-за заборов слышна незнакомая речь, что очень странно в городе, в котором никогда иностранцев не бывало. А, может быть, сами мы здесь иностранцы?
Лэд. Вино на скамейке
За спиной расправил крылья универ. Наша заботливая alma mater словно пыталась укрыть нас от всего, от чего только можно укрыть. Но за столетие окаменели суставы, и застыла чудо-птица, будто в невидимом полете.Более века стоит это здание. Конечно, что такое век, по сравнению с возрастом Рима! Или возрастом Бухары. Но для нас это всегда будет «целый век!». Мы никогда не скажем: «какие-то сто лет». Именно он, наш древний универ, стал причиной того, что зовется наш город Сибирскими Афинами. И мы гордимся этим названием, стараясь не замечать, что во всех подобных клише, будь то «третий Рим», «второй Пеле» или «русский Битлз», есть налет второсортности. Конечно, наш университет не первый. Но он первый с этой стороны Урала!
Справедливости ради, стоит отметить, что гордое звание первого сибирского вуза, оспаривает мединститут, выпускником которого я имею честь быть. Дело в том, что универ открылся в составе единственного факультета. (Нонсенс, не правда ли?) И этим факультетом был медицинский! Спустя полвека, мединститут выделился в самостоятельное учебное заведение, но ведь сиамские близнецы даже после разделяющей операции остаются близнецами! И стоят в роще вперемешку корпуса двух вузов, и течет по артериям тропинок, смешиваясь, их кровь — их студенты, выплескиваемая пульсом звонков.
А на скамью, на все вокруг, с нежным шепотом падали листья. Есть что-то завораживающее в этом кружащемся падении. Словно в воздухе растворилась не то скрипка, не то флейта. У меня есть дело к Петрухе, но этот вечер, эти листья выбили меня из колеи. Разве можно говорить, когда падают листья! Разве можно болтать, когда деревья, засыпая, желают друг другу спокойной ночи. Когда роща беззвучно играет прощальный вальс.
Попить вина в роще, это Петруха придумал. У него вообще возникают иногда странные идеи. Но ведь и правда, чем здесь плохо!
Вот только что-то не дает мне слиться со всем этим великолепием.
— И вот так каждый раз, когда шумная и уже пьяная толпа родни и ее друзей заводила «Из-за острова на стрежень», я спешил в укромный уголок, где в одиночестве оплакивал горькую кончину несчастной княжны.
Оказывается, Петруха мне что-то втолковывает. И не лень ему рот раскрывать во время листопада! Говорит Петруха весьма интересно. То есть, он по-разному разговаривает и рассказывает. Когда идет обычная болтовня, он и болтает как всякий обычный человек. Но стоит разговору переключиться с диалога на монолог, стоит Петрухе начать пересказывать какую-нибудь историю, вычитанную им в журнале за позапрошлое десятилетие, или излагать какую-то свою идею, которых у него пруд пруди, начинает он говорить как-то по-книжному что ли. Я поначалу думал, что это он издевается. А вы бы что подумали, услышь вы от человека какую-нибудь заумь вроде: «Он оставил весьма и весьма благоприятное впечатление» или: «чем этот подход порочен?». А потом понял: люди вообще изъясняются по-разному. Как-то еще в школьные годы встретил я одноклассницу. Она и спрашивает: «Ты в кино «Последний шанс» ходил?». Да, я смотрел этот фильм, и он оставил заметный след в моей детской душе. О чем я и сообщил: «Да, этот фильм меня просто потряс!». «С тобой как с человеком, а ты опять!», — вознегодовала одноклассница. А я долго ходил растерянный, не в силах понять, чего это я «опять»? И разобрался-таки. Это слово «потряс» вызвало такую реакцию. Девочка просто не поверила, что так можно говорить серьезно. «Потряс» для нее звучало сарказмом, хоть она, наверняка слова «сарказм» уж точно не слышала. Слава Богу, не догадался сказать: «потряс до глубины души» — быть бы мне поцарапанному. Чувства свои стоило выражать как-то иначе, например: «офигенное кино!». А Петруха еще дальше ушел, и не испытывает ни малейших затруднений, даже когда выговаривает что-нибудь наподобие: «грязные инсинуации».
— Но это сущие пустяки по сравнению с тем негодованием, которое вызывала во мне «Муха Цокотуха»! — продолжает Петруха. — Мама моя, когда к слову пришлось, объяснила с иронической усмешкой соседке: «Паука жалеет». Это было не совсем так. Паука мне, конечно, было жалко, но негодование у меня вызывала темная личность Корнея Чуковского. Подумать только, паук хотел уничтожить муху, ту самую надоедливую разносчицу заразы, которая к тому же ближе к осени становится страшно кусачей, а его за это не просто убили — обезглавили! Кошмар какой-то! И кто это сделал! Кровосос, тот самый, что подло звенит над ухом, не давая заснуть. Тот самый комар, которого справедливо называют гнусом.
— Не знаю как для тебя, а для меня эта история была самой несправедливой, какую я слышал к тем годам. Я ведь и не подозревал, что в жизни кроме мелодрам, встречаются и трагедии. Нет, что я вру! Это в книжках встречаются мелодрамы и трагедии, в жизни мелодрам я не видел.
— Мне потребовалось полжизни, чтоб понять — сказка про муху, паука и комара, и в самом деле самая страшная история во всей литературе. Во всяком случае в той, что мне довелось прочесть.
— Одни говорят, что литература — это зеркало, другие — увеличительное стекло. На самом деле, это не то, и не другое. Литература вообще не отражает жизнь. Ведь что ни возьми, везде счастливый конец, везде торжество добра. Нет ни одной книги без хэппи-энда! Даже в трагедии Шекспира — трагедии не потому, что в финале торжествует зло, а потому, что справедливость торжествует с минутным запозданием. Взять, к примеру «Короля Лира»…
Я не читал «Короля Лира». Я вообще Шекспира не читал. Разве что «Гамлета» в рамках школьной программы. Да и там не помню ни строчки. Даже сюжета не помню. Может быть поэтому, я непроизвольно отключаюсь от этой взволнованной речи. Я смотрю на лист, медленно опускающийся совершая плавные покачивания, словно маятник вселенских часов. И почему-то ритм этого «маятника» вдруг попадает в резонанс медленно ползущего рельсовым стыкам вагона. Я все еще «еду». И отлетают мысли к сегодняшнему утру, а затем еще дальше, ко вчерашнему вечеру.
Лэд. В купе
Вне всякого сомнения, все мужики — скоты. Разве может мужик с его убогим мироощущением, с его природной черствостью понять тонкую изысканную к тому же легкоранимую душу женщины! Примерно такие мысли лезли мне в голову, в то время когда я все утро ошарашено наблюдал за величественным зрелищем. Подобный процесс мне хоть и приходилось видеть раньше, но я никогда не мог предположить, что он может быть таким масштабным и насыщенным.Но, по порядку. Соседей, как и родину, не выбирают. А уж если соседи всего на сутки, то, вроде и совсем смешно об этом говорить. Но у моих соседей мнение на этот счет было другое. Они встретились где-то возле туалета, оказались знакомыми и тут же решили ехать вместе. Для этого им потребовалось «переселить» молодого парня с верхней полки, на что он пошел без возражений, и — Боже, как он был прав! Новая соседка сочла необходимым немедленно осведомиться у меня: «А вы не возражаете, что я тут поеду?» «Да, нет, Христа ради» «А то ведь вам придется на верхней полке спать». «Да, пожалуйста, пожалуйста», по-интеллигентски промямлил я, чего себе никогда не прощу. Надо было гневно вскинуть брови и жестко так поинтересоваться: «С чего это вдруг?». Наглость надо пресекать, даже (или особенно?) когда она идет от прелестнейшей из двух половин человечества. Грянувшую бурю я бы пережил, а наступивший штиль чуть меня не угробил. Воистину: «нам не дано предугадать».
Соседка, появившаяся стараниями людскими, понеслась за чемоданами. Нет, в туалет она понеслась, чемоданы уже тут были. Дама была из тех, кто спрашивает разрешения, только поставив перед фактом. А я принялся изучать соседок, данных мне судьбой. Они явно были родственницами, только степень родства я никак не мог выяснить. Скорее всего — сестры. С определением возраста тоже возникли проблемы. Возраст старшей я определил как тридцать-сорок пять, по поводу же младшей границы моих предположений растеклись от двадцати лет, до тридцати шести. Позже я каким-то чудом установил правильный ответ.
Впрочем, чудом в юном создании было все. Она настолько привлекла мое внимание, что о второй даме, я совсем ничего вспомнить не могу.
Прежде всего, она обладала чудесной фигурой. Весьма сомнительно, что бы в школе ее дразнили пышкой или пончиком. Скорее ей определили более резкое прозвище, например, «Жиромясокомбинат».
Во-вторых,… но это выяснилось уже в ходе разговора. В разговор меня не пригласили, а вступить в него самостоятельно я никак не мог, поскольку обсуждались какие-то общие знакомые или родственники наших дам. Даже не то, чтобы родственники, а их… не будем отвлекаться.
Во-вторых, невольно следя за разговором, я столь же невольно поразился убогости фантазии наших классиков. Эллочку-людоедку они снабдили запасом аж в тридцать, если мне память не изменяет, шесть, слов. Наша же прелестница вполне обходилась двумя. «У дяди Бори свиней много?» «До фига!». «Ты в школе хорошо учишься?» «Ни фига!»
Известие о школе поразило меня, но я устоял. Акселерация, однако. И тут же представилось мне, как чудесное создание учится в школе. «Сидорова, ты урок выучила?» «Ни фига!».
Поскольку из двух упомянутых фраз содержательный диалог состояться не может, беседа текла между взрослыми тетками. И весь разговор сводился к свиньям. Собеседницы не обсуждали свиной рацион или свинячьи болезни, они сладострастно пересчитывали свиней у дяди Бори, тети Лизы, бабы Кати, и еще десятка человек. Причем так оживленно и заинтересовано, так, повторюсь, сладострастно, что казалось, что этим разговором они доводят себя до состояния оргазма. Они, кажется, даже начинали негромко постанывать.
Я взял сигареты, и пошел на поиски собеседника в тамбур. Когда я вернулся, старшее поколение стояло в коридоре у окна напротив открытой двери купе. Тут то и выяснилось, что насчет классиков я все же погорячился. Знала наша дива и другие слова.
«Мамка, иди сюда!», — завопила она, едва я сел на свое место. «Чего тебе?», — обернулась тетка. «Мамка, дура, иди сюда!» «Ну чего тебе?» «Иди сюда, мамка, дура!».
«Мамке», совсем не хотелось двигаться с места, а дочь, видимо упиваясь еще целыми четырьмя словами своего лексикона, выкрикивала их в самых разных последовательностях. «Мамка, сюда иди, дура!». Все бы нечего, только дочь кричала слишком истерично, и я невольно начинал чувствовать себя насильником.
Всю ночь ко мне приходили жирные боровы с измазанными помадой пяточками, и радостно хрюкали: «Пошли за амбар, там жратвы до фига!». «Ни фига!», — рявкал я и отворачивался к стенке. А утром я и стал свидетелем упомянутого раньше процесса. На свет божий появился полиэтиленовый мешок, такого размера, что если бы высыпать его содержимое в ведро, оно наполнилось бы до краев, да еще с горкой. Мешок был набит косметикой. Юная, как все-таки выяснилось шестнадцатилетняя, леди, принялась методично и размеренно переносить содержимое баночек, бутылочек и коробочек на лицо. Поезд прибывал в 14.35, и все время с момента пробуждения я имел возможность наблюдать за макияжем. Сер я и не образован, скажу я вам. Что я знаю о косметике? Какие ее виды я могу вспомнить? Ну, помаду. Ну, тушь для век. Ну, тушь для ресниц. Дальше уже надо напрягаться. Румяна, пудра, какой-то тональный крем… Всё! Но этим ведро никак не наполнишь.
И так я переживал за свое невежество, за темноту свою дремучую, что чуть было не прозевал момент, когда мимо вагонного окна проплыл мой любимый тополь
Лэд. Вино на скамейке. Часть2
— А у детектива свои законы. И очень жесткие. Во-первых, все, что сказано от автора, должно быть правдой, во-вторых, убийцей не может быть рассказчик, в-третьих, убийцей не может быть инспектор, в-четвертых…Ну чего он никак не уймется? Ведь красота-то какая вокруг! Я скорее автоматически потянулся за пирожком и, повернувшись, увидел белку, столбиком стоящую возле главной аллеи.
Мне почему-то вспомнилось, как я сидел летом на этой самой лавочке, и ел такие же пирожки с капустой. Правда, тогда не было фляжки с вином. На плечо мне прыгнула белка. Белки есть во всех городских парках. Здесь, в роще, они выходят зимой к студенческим тропам и стоят столбиками. Ждут подачки. Никто не знает, хорошо это или плохо, что белки пришли в город. Видимо, мир все же стал добрей. Другие говорят, что белки разучились сами добывать пищу, и это ужасно. Третьи — что белки и в лесу остались, не все же они в городе! А для сегодняшних детей, рыжие зверьки были здесь всегда.
Белка, в один миг, перепрыгнув с плеча на плечо за моей головой, промчалась по руке, простертой на спинке скамьи, понюхала остатки пирожка и, решив, что пирожки с капустой — вещь несъедобная, скрылась на дереве. Тогда я страшно удивился, какие у нее твердые острые когти. Чему, в общем-то, удивляться! Она же по деревьям лазает. Но, знаете, несоответствие этого комочка пуха, безобидной красивой зверушки с чем-то острым и твердым...
— Но, самое удивительное, что Агата Кристи все эти законы нарушила. Все! Правда, не все в одном произведении, это было бы невозможно. Или ей бы пришлось вводить как минимум трех убийц. А поскольку в классическом детективе действующих лиц, обычно около четырех…
Представь себе! Хотя… А ведь это идея!
Петруха, неожиданно прервав повествование, сообщил, что у него внезапно появились неотложные дела в универе и скрылся на дороге в главный корпус. Что ж, неотложное дело может возникнуть и во время листопада. Мне здесь тоже скучать не придется!
Я встал и потянулся. Нет, дорогие мои, это счастье! Это счастье, снова оказаться в родном городе. В любимом городе! В городе, визит в который традиционно начинается с приветствия моего любимого тополя.
