Серая тетрадь

Лед

Пояснение к дневнику


Я взялся за изучение этого труда. Это была серая книжица с надписью «деловой блокнот, и то же по-английски в серой обложке разрисованной под гранит, что ли. Колонтитулом шло «Янтарный сказ» и загадочная «Мока-Имидж». В начале стояло содержание. Календарь за 1993 год, календарь за 1994 год. Что ни о чем не говорило. Ведь заполнять данную книгу можно было гораздо позже покупки. Следующая страница называлась «личные данные». Я поспешил ее открыть. С левой стороны стояли названия данных, включая группу крови и номер личного автомобиля, а правая сторона оказалась незаполненной. Еще страниц сто содержали информацию о гостиницах Москвы, банках как было сказано суверенных государств, биржах давным-давно прогоревших, прочую ерунду, и совсем уж к месту неметрических единицах англоязычных стран. Что тоже не давало пищи для размышления, ибо не было написано от руки, а отпечатано в типографии. Сначала, я подумал, что если человек покупает именно такой ежедневник, значит, зачем-то ему нужна эта информация. Но вскоре понял, что ежедневник мог быть куплен, какой попался, а то и просто унесен с работы. И, наконец, сам ежедневник. Сразу стало ясно, что он не заполнен по дням, а просто использовался в качестве общей тетради. Странный разрозненный текст, сбивал с толку. К счастью своему, я вспомнил одного из наших профессоров. Точнее, настоятельную его рекомендацию вести конспекты только с одной стороны тетради. «Вы все равно оставляете поля, — безосновательно утверждал профессор, — так отведите под поля целую страницу. Я внял совету педагога, только на странице-поле, у меня никогда не появлялось никаких заметок. Тот же принцип был использован и в этом ежедневнике. По правой стороне летел сбивчивый, почти документальный текст, с многочисленными ошибками и без знаков препинания. Правая же сторона была заполнена примечаниями к тексту. Иногда в две строчки, иногда примечания к короткому абзацу занимали две-три страницы. Порой, примечание вставлялось, когда было далеко не завершено предыдущее. Тогда по страницам были нарисованы безобразные стрелки. Иногда, примечание вовсе и не было примечанием. Видимо так хотелось что-то записать, что писалось там где случайно открыл, даже не пролистав, поскольку свободное место было, больше половины дневника осталось пустой. Во всяком случае, я так решил, поскольку например отрывок о неком Педерсоне не смог соотнести ни с какой частью текста. Что еще бросалось в глаза сразу? Примечания писались другой ручкой, точнее, другими ручками. Писал их, казалось, другой человек, но тем же, разве что более аккуратным почерком. Еще примечания не так изобиловали ошибками.
Вот и все, о чем можно сказать сразу. Дальше я приведу полный текст, только выделив все, что было слева курсивом. Может быть, имеет смысл читать сначала только то, что курсивом не выделено. Не знаю. Лично мне пришлось читать этот текст, и слева на право, и наоборот, и черт знает сколько раз. Чувствую я неуловимую невысказанную мысль. Но не знаю, что еще добавить. Вот этот текст.


Пара нуд(ж)ных слов


Итак, начнем с чего попроще.
Перед тем, как эти буквы просочились на бумагу, было много, много, много и много. И почти ничего. Была глобальная идея — написать книгу «Ночные разговоры». Было влияние этого идиота — Эдички Лимонова, которого я терпеть не могу за содержание, но тем ни менее, отдаю должное форме. Еще был Зощенко. Тот самый Зощенко, которого читает по ящику какой-то лысый идиот. Глупо и не смешно. А еще были... Да и черт с ним!
Зощенко проявился в книге «Возвращенная молодость». Но главным были все-таки ночные разговоры. Чертова бессонница! Сорок пять минут попыток заснуть, пятнадцать минут на сигарету и снова!
Судя по всему, писать необходимо. Груз ночных разговоров сломал такую, казалось бы, нерушимую преграду, как моя лень. Стена рухнула. Как я не избегал этих идиотских, в принципе слов, но и они прорвались. Стена рухнула.
Я решил писать сей титанический труд, наплевав на все. На стиль, на хронологию, на связность.

Пальцы страха тверды, с двух сторон мое горло сжимают

Если тошно тебе — поскорей отвернись не смотри.

Я сегодня прорвусь, это с каждым нарывом бывает,

И я выплюну гной, что так долго копился внутри!


Так вещал этот идиот — Седых, любимый бард одного из моих знакомых. Седых, конечно, идиот, и имел он ввиду себя — нарыв на теле общества, но это прямо про меня. Эти строки — тот самый гной, который сидит в нарыве и, наконец, выплескивается, вызывая немного боли и значительные неприятные эмоции.
Надо сказать, что это все-таки странно — говорить о себе с предельной откровенностью. Но иначе гной останется внутри, нарвет снова, и опять, и снова.
Наплевать!
На хронологию уже наплевали.
Хотя...

В семье я был третьим ребенком. Сколько себя помню, слышал, что на меня не надышаться, ну и понятно, все в том же духе. Не берусь сказать, что было моим первым воспоминанием.

Стоп! Я не все сказал об этой, пусть будет — книге. Назовем это книгой, для краткости. Откуда же она взялась? Да, да, я помню. Ночные разговоры. Но и они откуда-то взялись. Откуда? Откуда они взялись, ночные разговоры. От рождения я был великим русским поэтом. Величайшим поэтом современности. Но все прошло. Прошло глупо. Просто вот так глупо.
В детстве слишком много слышал, о том, что это — величайший труд, и никак не мог поверить, что мои плюхи, которые так и сыплются без малейшего напряжения, могут на что-то претендовать. Странно, почему никто не скажет, что все, что есть великого, или просто хорошего дается не бараньим упорством, а легко и радостно. Почему все без конца твердят «терпение и труд», «без труда и рыбку из пруда». Хотя все прекрасно знают, что труд для поимки рыбки — вовсе и не труд, а удовольствие. Работа должна быть в кайф! Кто-то скажет, что такой работы для всех не напасешься. А соседка у нас любила грядки полоть. А приятель у меня овчины дубил. Просто так. А эти самые чудаки, что игрушечные корабли в бутылки запихивают! Тоже труд? Да им же за это не платят!
В юности начал стесняться. Много писал, но хранил это в тайне.
И вот, когда почти в зрелом возрасте, или где-то там, — в средней молодости, я получил нечто, что можно назвать признанием все и кончилось. По-прежнему, прет стих, но это уже не стих, а обрывки стиха. По-прежнему колотит до физической дрожжи вдохновение, но выход мал, мал до смешного. Может быть, я просто потерял аудиторию. Тех славных мужиков, которые взахлеб просили: «напиши еще что-нибудь!», «изувечь такую-то идею!», «прочитай еще про авост!».
Потерял заряд.
А может быть дело просто в возрасте. Может быть, любой поэт должен со временем переквалифицироваться в прозаики.

И откуда же взялись разговоры? Разговоры с воображаемым собеседником на всю ночь? Из боли. Из тупой мужицкой боли, которая отступает, пока ты в делах, и приходит по ночам, чтобы раздавить, растоптать или просто не дать выспаться. Я надеюсь, выплюнув всю эту грязь на бумагу (точнее, никакая это не грязь), надеюсь или понять, что делать дальше, или дать выйти этой боли, дать ей уйти. Вот, наверное, и все. Хочется вспомнить последние годы студенчества.
Может быть, я и опять сорвусь с хронологии, на которую хотел плюнуть, и кинусь на этот лакомый кусочек.
Но пока все же
Поехали!


Пара нуд(ж)ных слов

Итак, начнем с чего попроще.
Перед тем, как эти буквы просочились на бумагу, было много, много, много и много. И почти ничего. Была глобальная идея — написать книгу «Ночные разговоры». Было влияние этого идиота — Эдички Лимонова, которого я терпеть не могу за содержание, но тем ни менее, отдаю должное форме. Еще был Зощенко. Тот самый Зощенко, которого читает по ящику какой-то лысый идиот. Глупо и не смешно. А еще были... Да и черт с ним!
Зощенко проявился в книге «Возвращенная молодость». Но главным были все-таки ночные разговоры. Чертова бессонница! Сорок пять минут попыток заснуть, пятнадцать минут на сигарету и снова!
Судя по всему, писать необходимо. Груз ночных разговоров сломал такую, казалось бы, нерушимую преграду, как моя лень. Стена рухнула. Как я не избегал этих идиотских, в принципе слов, но и они прорвались. Стена рухнула.
Я решил писать сей титанический труд, наплевав на все. На стиль, на хронологию, на связность.
Пальцы страха тверды, с двух сторон мое горло сжимают
Если тошно тебе — поскорей отвернись не смотри.
Я сегодня прорвусь, это с каждым нарывом бывает,
И я выплюну гной, что так долго копился внутри!

Т




Хотя...

В семье я был третьим ребенком. Сколько себя помню, слышал, что на меня не надышаться, ну и понятно, все в том же духе. Не берусь сказать, что было моим первым воспоминанием.

Стоп! Я не все сказал об этой, пусть будет — книге. Назовем это книгой, для краткости. Откуда же она взялась? Да, да, я помню. Ночные разговоры. Но и они откуда-то взялись. Откуда? Откуда они взялись, ночные разговоры. От рождения я был великим русским поэтом. Величайшим поэтом современности. Но все прошло. Прошло глупо. Просто вот так глупо.
В детстве слишком много слышал, о том, что это — величайший труд, и никак не мог поверить, что мои плюхи, которые так и сыплются без малейшего напряжения, могут на что-то претендовать. Странно, почему никто не скажет, что все, что есть великого, или просто хорошего дается не бараньим упорством, а легко и радостно. Почему все без конца твердят «терпение и труд», «без труда и рыбку из пруда». Хотя все прекрасно знают, что труд для поимки рыбки — вовсе и не труд, а удовольствие. Работа должна быть в кайф! Кто-то скажет, что такой работы для всех не напасешься. А соседка у нас любила грядки полоть. А приятель у меня овчины дубил. Просто так. А эти самые чудаки, что игрушечные корабли в бутылки запихивают! Тоже труд? Да им же за это не платят!
В юности начал стесняться. Много писал, но хранил это в тайне.
И вот, когда почти в зрелом возрасте, или где-то там, — в средней молодости, я получил нечто, что можно назвать признанием все и кончилось. По-прежнему, прет стих, но это уже не стих, а обрывки стиха. По-прежнему колотит до физической дрожжи вдохновение, но выход мал, мал до смешного. Может быть, я просто потерял аудиторию. Тех славных мужиков, которые взахлеб просили: «напиши еще что-нибудь!», «изувечь такую-то идею!», «прочитай еще про авост!».
Потерял заряд.
А может быть дело просто в возрасте. Может быть, любой поэт должен со временем переквалифицироваться в прозаики.


И откуда же взялись разговоры? Разговоры с воображаемым собеседником на всю ночь? Из боли. Из тупой мужицкой боли, которая отступает, пока ты в делах, и приходит по ночам, чтобы раздавить, растоптать или просто не дать выспаться. Я надеюсь, выплюнув всю эту грязь на бумагу (точнее, никакая это не грязь), надеюсь или понять, что делать дальше, или дать выйти этой боли, дать ей уйти. Вот, наверное, и все. Хочется вспомнить последние годы студенчества.

Может быть, я и опять сорвусь с хронологии, на которую хотел плюнуть, и кинусь на этот лакомый кусочек.

Но пока все же

Поехали!

Кто тут дурак?

поехали!

Итак, мать, отец, сестра и брат — мое семейное окружение. Что такое семейное окружение, читайте у Самохина, если кто такого знает. (Ну вот, я все же ориентируюсь на читателя, хотя не знаю, смогу ли показать кому-нибудь эту книгу). Так вот, Самохин хорошо сказал, что семейное окружение — это то, что окружает с целью взять в плен. С кого же начать? В ночных разговорах это основные мои собеседники. Они чередуются, но чаще приходит наверное, именно отец.
Несколько фрагментов.

Я сижу, делаю домашнее задание (первый или второй класс). Слышу сопение в ухо.. Такое сопение я слышу каждый день. Оно отвратительно. Но я знаю, что мне нельзя обернуться, иначе я получу удар по голове. Это отец стоит за моей спиной и смотрит мне в тетрадь. А получу я за то, что кручусь-верчусь. Я еще не понимаю, что получу этот удар в любом случае. Замирая от страха, старательно вырисовываю букву за буквой. Надо быть очень внимательным, все палочки должны быть ровными. Надо не забыть, что в слове «домашняя» в конце два «я». ни в коем случае не написать «Домашня работа». Расплата за такую ошибку сопит в ухо. «Дом» уже написано. «а» — хорошо, получилось. «ш» — тоже пронесло. «н», «я» — не забыть, что надо вторую «я».
И вот на листе появляется красивое слово:

«Домашняяя».

Удар! Естественно.
— Ты еще и издеваешься, сволочь!
Когда я рассказал об этом эпизоде жене, — через много лет, понятно — она сочла, что я и в самом деле издевался. Оччень интересный способ, не правда ли?!

Еще эпизод.
Входит пьяный отец и бьет меня по лицу.
— Учи уроки!
— Папочка, я уже выучил.
Удар.
— Учи!
— Я все выучил.
Удар.
— Все учи!
— Я совсем все выучил.
Удар.
— Совсем все учи!
Соображаю, что проще имитировать учебу, чем продолжать разговор.

Типичный случай.
Мне лет пять. Отец «заводит меня».
Бог ты мой! «Заводить» детей это не только любимое занятие. Это не только единственное времяпрепровождение. Это, наверное, смысл жизни. Профессионализм достигнутый в этом деле не поддается описанию. Делается это настолько изобретательно, что трудно сказать, сказывается многолетний опыт, или это дар Божий.
Племяннику, то есть папиному внуку подарили машинку. Игрушка из ГДР. Неслыханная редкость. Племяннику же глубоко наплевать, на Германию, как на западную так и на восточную, но все вокруг ахают, восхищаются, и он чувствуют себя именинником. К тому же, если машинку прокатить по полу, она начинает рычать и искрить «мотором». Реактивная она что ли?
И вот, посреди этой идиллии, раздается голос дедушки. «Муха, муха в машинку залетела!» Ребенок в шоке. Такая хорошая машинка оказывается безнадежно оскверненной.
«Новую, новую!», — бросается он к маме. «Конечно, новую!», — радостно соглашается добрый дедушка. Маме кажется, что она может остроумно спасти положение. Она берет машинку, дует ей внутрь, машет ей в воздухе: «Все, улетела муха!». Мальчик вне себя от радости — игрушка спасена! «Муха конечно улетела! — рассудительно сообщает дедушка, — но ма-а-аленький кусочек она внутри все же откусила!» Ребенок пока еще в таком возрасте, что вообразить сумасшедшую муху, почем зря жрущую пластмассу, ему не составляет никакого труда. Он опять бросается за помощью к маме, с тем же призывом: «Новую, новую!». Что делать со столь непоправимо испорченной вещью, мама не знает. Ребенок уже в истерике. Наконец решают, что завтра будет новая машинка. Эту надо вернуть, тогда привезут новую. Действительно, игрушку нужно убрать подальше с глаз великовозрастного ребенка, ясно, что так он не отстанет.
Какая наивность! Для дедушки игрушка не машинка, а собственный внук. Пока чудо техники уносят домой, у деда в руках оказывается пара лопухов. Следующая игра носит название: что ты тут не делай, а я лопухами тебя по попке шлепну.
И так целыми днями. Не то, так другое.
Если для забавы нужно отобрать у ребенка конфету, можете, не сомневаться, она будет отобрана. Поводом для развлечения может быть все, что угодно.
Мне ведь тоже было пять лет.
— Ты дурак! — поделился со мной своими соображениями папа.
Я подумал, и не согласился:
— Я не дурак!
— Как же ты не дурак, когда ты дурак!
Диспут явно зашел в тупик, и я решил обратиться к третейскому судье. Ближайший человек, который мог высказать свое мнение по этому вопросу находился на кухне.
— Мама, я дурак?
— Дурак, дурак, — «подсказал» из комнаты папа, заранее передразнивая возможный мамин ответ.
— Нет, не дурак, — устало вздохнула мама.
Я победителем вернулся в комнату:
— Я не дурак!
Но вопреки моим ожиданиям, папа не согласился с мнением большинства.
— Как же ты не дурак, когда ты дурак!
— Сам ты дурак! — по достоинству оценил я такое упорство.
Чем кончаются подобные эпизоды я уже написал.

«Заводить» — это его любимое занятие. Это он регулярно проделывает в дальнейшем с внуками, проделывает со мной, и я думаю, со старшими детьми вел себя так же.
«Завести» ребенка очень просто. Можно отобрать игрушку, конфетку, сказать «ты —дурак». Только нужно это сделать с веселым выражением лица, чтобы ребенок не испугался. И тогда на «ты — дурак» последует «сам — дурак», на толчок ответный толчок. Идет веселая возня которая бывает, наверное, в каждой семье. Я вырываюсь и убегаю.
— Ну ты ко мне еще подойдешь! — угрожает мне папа в шутку.
Время через некоторое, я действительно подхожу, все забыв. Ласково трогаю папу за руку. Папа хватает меня и топчет ногами. С кухни прибегает мать и отбирает меня.

Возможно в такие моменты у меня возникал вопрос, который я адресовал маме: «Почему папа меня не любит?». Мама всегда отвечала одно и то же: «Да ты что! Ты знаешь как он тебя любит!» Я не верил. «Вот если бы папы не было, — добивала меня мама, — ты бы увидел, как без него плохо». Но я не верил.
— Он тебя любит!! — заявила однажды мама, — он тебя даже не бьет!!!
Я оказался в полном недоумении. Не бьет? А как тогда это называется?.
— Вот старших он бил, — пояснила мама, — так что они обсерались и обоссывались.
Видимо, я должен был исполниться благодарностью к папе. Наверное, я и вправду свинья неблагодарная, но ничего подобного я не испытал. Я отошел пришибленный. Я не понимал ничего. Только гораздо позже, и только один раз на тот же вопрос мама ответила: «Он любит в первую очередь себя. Во вторую очередь он любит свою родню. А больше он не любит никого». Такой ответ оставил меня в недоумении. А я что? Я папе не родня?

Нет, пожалуй стоит классифицировать эпизоды. Забавы, воспитание и т.д. Вот последний — явно забава, первые два — воспитание.

В нагромождение текста и примечаний я не сразу понял, где тут первые эпизоды. Разобравшись, уяснил, что первые два — об уроках. (Лэд)

Все светлей ты с каждым днем.

Все начинается с детства. Котороее все светлее с каждым днем, как пелось в одной песенке. И надо сказать, это была моя любимая песня. Вся. Кроме этой строчки.
Но дело не в этом. Я тут понял, что если я буду рассказывать так дальше, то получится, что у меня и детства не было. А ведь детство у меня было.

А что для меня самое раннее детство?
Дом.
Дом и его окрестности. Я раскажу об этом подробно, наберись терпения, если станет скучно. Все это важно, и дом и подвал, и ручей и овраг…И ко всему этому во время рассказа придется вернуться и не раз.
Дом был (да и остается, наверное) белого кирпича двухэтажный, двухподъездный. Предмет гордости. Гордость вызывалась тем, что дом кирпичный. Вообще, чем больше был дом, тем больше гордились им его маленькие обитатели. А дома в округе были разные. Были трех, и даже четырехэтажные, но были и деревянные, были и одноподъездные. Вот и была гордость за то, что дом такой большой, и немного жалости, что все же не трехэтажный. Впрочем, гордость эта была тщательно скрываемой. А зависть к живущим в трехэтжных домах была скрываемой еще больше. У взрослых были другие понятия, но нам они были неведомы. Помню только чужая тетенька спросила у мамы: «дом свой или казенный?» «Казенный», — ответила мама. Я чуть не заплакал: «Почему ты говоришь «казенный»! Это же наш дом. Наш!». Не трудно догадаться, что казенными домами у нас называли не тюрьмы, и даже не государственные учреждения, а просто жилые дома. «Наш, наш», — успокоила меня мама, чему я был неслыханно рад.
У дома был дворик. Обычный двор с песочницей, огороженный низеньким декоративным заборчиком из скрещивающихся палочек. Это теперь, я понимаю, что низеньким. По колено взрослому человеку. Тогда перелезть через этот забор казалось невозможным. Снаружи забора кто-то из соседей разместил ларь с инструментами. Когда играли в футбол, этот ларь служил воротами. По ночам заборчик представлял собой фантастически красивое зрелище. По ночам он переливался мириадами светлячков. Странное дело, во всех книжках пишут «мириады», мы, глупые, считаем, что это миллиарды, только по-красивому, а дословный перевод всего «десять тысяч».
Напротив нашего дома, стоял такой же двухподездный двухэтажный дом. С таким же двориком, с такой же песочницей. Только жили ли у них в оградке светлячки я не знаю.
Строго говоря соседний дом отличался от нашего. У них был подвал, а у нас не было. Так что жильцы хранили дрова, уголь, картошку и прочее, что обычно почему-то не выкидывают в деревянных клетушках нагороженных в подвале, а нашим родителям приходилось ходить за углем в стайку. Это тоже было недалеко, но все же — по улице пару шагов приходилось делать. Одеваться приходилось. Но это нас заботило мало. То есть совсем не заботило. Гораздо интереснее было спуститься в подвал и в полной темноте, которая конечно же там царила, отыскать дорогу и выйти уже из другого подъезда. Чем не приключение!!!
Между домами протекал ручей. Там был целый лог! И зимой мы катались там на санках. Мои санки приводили в восхищение всех взрослых. «Вот это санки!!! — говорили они. — Да такими санками убить можно!». Последнее замечание я никак не мог понять. Как это — удить санками!? Но разницу конечно видел. У всех санки были с тонкими полозьями из какого-то легкого метала, порытые разноцветными деревянными рейками. На моих же санках были крепкие толстые доски. Да и сам каркас и полозья были сварены из толстых железных труб. Конечно, затащить эти санки на горку был труд неимоверный. Конечно, в мягком снегу они увязали и застревали. Но зато когда снег был укатан, санки мои неслись вниз не в пример всем остальным!!!
Летом ручеек дарит тоже немало радости. Хоть и был он маленький, и узкий и мелкий, но воробей не отчаялся бы его перешагнуть! Не только по причине зловония. Ну а как!!! Разве может ручей протекать по городу и не вонять!!! Нет! На вонь мы, кстати, никакого внимания не обращали. Но маленький юркий ручеёчек прогрыз себе такое русло!!! Так что ни воробью, ни даже вороне и мечтать не приходилось, чтоб через него перешагивать. Это был прям таки целый каньон!!! С отвесными глинистыми берегами испещренными трещинами. Он был настолько глубок, что играя в прятки, можно было спрятаться между берегами даже не наклоняясь. Встать во весь рост полностью скрытым от любых глаз, и разглядывать загадочные замки вырезанные в берегах водой. Как я в какой-то книжке читал. На самом деле большее внимание привлекал не рельеф. По отвесным берегам ползало полчище двухвосток! Вот это было зрелище!!! Двухвостки — больнокусучие создания. Но даже не это в них главное. Сама анатомия, благодаря которой они получили название приводила меня некое состояние которое я и описать не берусь. У всех один хвост, а у них два!!! Жуткое в этом что то было!!! Почти как если бы у них было две головы как у чудо-юдо какого-нибудь!
Мимо двора часто грохотали вездеходы. Куда они ехали, я тогда не задумывался. Это сейчас я почему-то уверен, что в магазин за водкой. Вездеход был похож на танк, только вместо башни у него была брезентовая кабина на всю длину. Мы уже знали, что на вездеходах ездят геологи. А ГРП, или, проще говоря, — партия, размещалась вот тут же, прямо за садами. Но о садах я чуть позже. Не так уж и «вот тут же» они были!
За соседним домом стояла больница. Много корпусов в одной ограде. А напротив больницы часто садился вертолет. Я даже не знаю, стоит ли упоминать тут вертолеты. Не имеют они никакого касательства ни к чему, что я хотел бы рассказать. Но раз уж садились, то расскажу и о них. Тем более рассказывать о них нечего. Как вертолет садился было хорошо видно из окна нашей кухни. Каждый раз я просто умолял маму отпустить меня сбегать и посмотреть на вертолет поближе. Тут и бежать-то… Ну фигурально — два шага, а уж если буквально, то шагов тридцать, наверное. Моих детских шагов. Но мама ни разу меня не отпустила. Вот уж не знаю почему. Конечно, я спрашивал у мамы, зачем прилетает вертолет. «Тяжелых больных в Новосибирск возит!», — отвечала она. Ой не знаю я! Неужели у нас было так много больных, которых надо срочно аж вертолетом вывозить?!!! И почему аж в Новосибирск?!! Я бы больше поверил, что вертолетами вывозят золото. Но и тут свои вопросы. А стоило тогда делать вертолетную площадку аж возле больницы? Не проще ли было сажать вертолет на территории золотой фабрики или уж в ее окрестностях?!! На эти вопросы я уже не узнаю ответа никогда.
А еще стоял наш дом на краю города. То есть сразу сбоку от дома начиналось… Я до сих пор не знаю как это назвать. Поле? Но в поле что-то растет, пшеница, например. Луг? Как-то язык не поворачивается. Не знаю почему. Поляна? Но поляна в лесу бывает, а не за домом. Пустырь? Такого слова у нас в городе не знали, во всяком случае, я его не слышал. Это слово я только в книжках читал. И как понял, пустырь — это пустое место посреди города. Посреди, а не за городом. И обычно захламленный. Как из книжек видно. А у нас там никакого мусора не водилось.
Так что скажем так. Город заканчивался (на нашем доме, если вдруг уже забыл) и начиналось пространство заросшее травой. Ни деревьев, ни кустов там не росло. Кусты росли уже дальше. Кусты волчьей ягоды. Во всяком случае, так ее звали в городе. Ярко красная ягода, росшая почему-то парами, то есть везде росла не одна ягодка, а две, сросшиеся боками. Или, можно сказать каждая ягода имела форму объемного знака бесконечности. Ягода эта вызывала у нас странное чувство. Не то что попробовать, сорвать ягодку было жутко. Мысль о том, чтоб прикоснуться вызывала ужас. Даже смотреть на нее было немного страшновато, но и не смотреть было нельзя. Уж очень были любопытны эти кусты сплошь усыпанные красной смертью. И когда Колька (о нем я еще расскажу) демонстративно взял в рот одну на глазах всего двора…Боже! Как мы на него смотрели!!! Казалось, он должен тут же упасть без движения!!!
Еще на этой поляне (давайте уж называть ее как-то) был овраг, берега и даже дно которого поросли травой. Этот овраг служил нам «границей» когда мы играли в пограничников. А однажды мы наткнулись на дверь в стене оврага!!! Это было жутко само по себе. Сквозь щель в двери можно было увидеть топчан, застеленный каким-то барахлом, и самодельный стол из неструганных досок .Сверху же помещение было покрыто дерном, который вполне прижился и зеленел травой.
То есть обнаружить это строение было практически невозможно. Его не было видно сверху, а с других сторон и тем более. Обнаружить его можно было только путешествуя по дну оврага. Там и была эта дощатая дверь. Замаскировать ее под траву никто не придумал способа. Только по ней и можно было найти эту землянку.
Пацаны замерли и явно испугались. Мне страшно не было, но… Почtкму-то я не взял на себя инициативу и не вошел вовнутрь. Так мы и стояли словно онемев.
Пока мы с мистическим ужасом разглядывали страшный объект, раздались крики, и пацаны бросились наутек. Я постоял, подумал, и побежал следом. Ну а чего одному оставаться! Нас преследовали вовсе не фашисты, и даже не беляки, как вскоре выяснилось. Я, начал отставать от своих, и преследователи уже дышали в спину, но сзади вновь послышался приказ: «Генерала не трогать!!!». И взрослые пацаны пробежали мимо меня, настигли моих попутчиков, и отвесили им пару пинков. В общем-то ни за что. Мы не то, что не вошли внутрь, мы даже и не заглянули туда по-человечески.
А что касается моего чудесного избавления, то это сказался авторитет брата. Это его звали генералом. А меня— соответственно — младшим генералом. Я долго считал, что есть такое воинское звание — младший генерал. Ведь младший лейтенант есть! А меня младшим генералом все старшие пацаны зовут!
Тогда я впервые задумался, над тем, о чем детям такого возраста думать вроде и не положено. Хорошо, что я не получил свою долю пинков, или же плохо. А не выглядел ли я в глазах друзей предателем?! Хоть я и не виноват ни в чем.

А еще на нашем поле жили суслики!!! Сусликов было просто неисчислимое количество!!! Норки встречались и тут и там. Со всем этим у меня связано несколько совсем уж странных воспоминаний. Первое — уж совсем смутное. Мы идем с папой темной-темной ночью по нашему полю. Папа, наверное пьян. Но это сейчас я так думаю, тогда я еще не научился понимать, когда папа пьян, а когда нет. Тогда я и слова «пьян» не знал. Но с чего бы он ходил со мной по полю, да еще ночью? Значит, пьян был. Помнится, я и на чердаке как-то ночевал. На шлаке. Почему? А вот папе чего-то вздумалось ночевать на чердаке. И меня с собой взял. Понимаешь, да?
Мы идем по полю, в поле горит костер. Яркий-яркий. Жаркий. Может быть в него кинули пару кусочков кокса. Но и этого я тогда не знал и не думал о таком. У костра сидят два дяденьки. Они что-то едят. А скорее — закусывают. Но и эта грань мне еще не ведома. Они говорят мне, что это — суслик. Я пробую. Вкусно!!! Уплетаю за обе щеки.
Воспоминание это смутное настолько, что я бы решил, что все это только детская фантазия. Если бы позже папа не повторял часто одно и то же. Ткнув в мою сторону пальцем, цедил: «Вон! Сусликов жрал!!!». Иногда мне слышалось в интонации восхищение, а чаще — презрение.

А ты кидал в костер кокс? Нет, не кидал, я думаю. А у нас кокс можно было найти на улице, или даже посреди чиста поля. И, конечно, подобрать. Вот уж не знаю, вроде не было у нас ни мартеновских печей, ни даже доменных. А кокс можно было найти! Может, где и использовался, я не знаю. Кокс — он легкий. Я бы сказал, потрясающе легкий. Как губка!!! И горит не то, что дрова. Какие там дрова!!! Не в пример углю горит!!! И жарко, и долго!!! Достаточно пары крохотных комочков, и костер на весь день обеспечен!!!! И не надо поминутно бегать ветки собирать!!!
А кроме кокса многое можно было отыскать, если под ноги смотреть! И слитки свинца, и обрывки порохового шнура. Но об этом потом, ладно?

Другое воспоминание о сусликах, вроде и не о сусликах вовсе. И папа тоже очень любил вспоминать этот случай.
— Ходили мы один раз в лес, говорил он. И вышли случайно на кладбище. Я испугался.
И ткнув в меня пальцем пояснял:
— Ребенок еще! Как он среагирует?!!!
Ой, что-то не верится мне! Не случайно мы на это кладбище вышли. И не боялся папа за меня — еще чего!!! Специально, он меня на это кладбище привел, в надежде, что испугаюсь я. Чтоб потом долго всем рассказывать про мой испуг, и зубы скалить.
Дальнейшее повергло папу в шок. Я долго бродил среди могилок. Разглядывал кресты. Читал надписи. (А читать я уже умел, ты помнишь?) Даже вычислял, кто сколько прожил. И — не поверишь!!! Вот что значит классовое воспитание!!!! Каждый сгнивший покосившийся крестик вызывал в душе моей, прилив чуть ли не нежности. Во всяком случае — классовой солидарности. Папа украдкой наблюдал за мной, в предвкушении истерики. Но для истерики вовсе не было никаких предпосылок. Напротив, вскоре я подобрал какую-то палку и обрушил свой пролетарский гнев на огромный железный крест с шариками на всех перекладинах.
Папа обомлел.
— Ты что?
— Как что!!! — горячо ответил я. — Видишь, какой крест!!! Буржуй тут лежит какой-то!!!!
Прости меня за святотатство. Мал я был совсем, совсем глуп.
А папа потом эту историю всем подряд рассказывал. И это был единственный, наверное, случай, когда папа, рассказывая про меня, перевирал только мелочи, а не саму суть.
А при чем тут суслик? Спросишь ты.
Сусликом заканчивались все папины рассказы про этот случай.
— Я понять не могу, откуда такой запах!!!! А это суслик нору прямо в могилу прорыл!!!
Эта нора папу очень сильно забавляла.
Скажу честно, нору я помню, а запах нет. Может, он и был — запах. А может, папа приукрасил.

Папа любил ловить сусликов. Только не спрашивай у меня зачем!!! Ну не знаю я!!!
Сусликов полагалось выливать водой. Воды надо было натаскать десять-двенадцать ведер! А где ее взять! Только из вонючего ручья. А это могло быть и далеко. Суслики вовсе не стремились к ручью поближе! К тому же говорили, что у грызуна не один выход из норы, а бывают даже десятки в самых разных местах! Процесс этот я не очень себе представлял, да и сейчас никак не представляю. Ну выскочит мокрое испуганное животное. Еще и неизвестно где выскочит. Может быть во-о-он за теми кустами. Тогда ты его и не увидишь. А если увидишь? Хватать палку и убивать? Так он же тебя ждать не будет, тут сноровка нужна. Так что притащить сто, а то и больше, литров воды на себе, только для того, чтоб увидеть, как страшный зверь от тебя убежит?
Папа ловил сусликов, собственным методом! Он очень гордился тем, что не надо воду таскать.
Стояла у нас дома катушка с серым тонким проводом. Папа иногда говорил, что это вольфрамовая проволока, иногда — молибденовая. Так что я и не знаю, чему верить. Катушка эта была единственным подтверждением тому, что и папа иногда мог стащить что-нибудь с работы! Обычно он не с работы, а на работу все тащил. И это в стране, когда тащили все и всё что могли! Особенно страдала интеллигенция: «Что за работа такая!!! Кроме карандаша ничего и не украдешь!!!».
Из проволоки этой папа наматывал спирали, когда перегорала плитка или утюг. Раньше же эти спирали открыты были, их легко можно было поменять, когда перегорят.
А еще эта проволока использовалась для ловли сусликов.
Да, странно. Мне самому странно. Ты помнишь, про пчелку? Наверное сусликов я должен был жалеть до слез!!! Но нет. Папа сразу объяснил мне, что суслик — вредитель. Что наносит он урон нашим полям!!! А врагам нашего любимого государства — никакой пощады!!!
Я сразу проникся этой идеологией. Меня не смущало даже то, что вредить то нашим сусликам было некому. На всю округу ни одного поля!!!! Ну шахтерский был у нас городок, а не колхозный!!! Я вот только не знаю, если суслики только тем и живут, что пшеницу воруют, то как же они у нас расплодились в таком количестве?
В общем каждое лето, выходили мы с папой в поле. Папа вбивал колышки возле норок, и ставил петли из то ли вольфрамовой, то ли молибденовой проволоки. А любой другой материал для петли не годился. Сделай петлю веревочной — зверь ее перегрызет, сделай, скажем, медной, зверь ее перекрутит, сломает.
А в наши с папой петли суслики попадались. Кажется, они удавливали себя насмерть в этой петле. Не помню я, как это случалось обычно. Зато хорошо помню, что однажды суслик был жив. Папа вытащил его из норы и повел в город. Плохо я все уже помню. Наверное суслик сам бежал впереди нас. А куда было деваться бедному животному, слышавшему громкие шаги сзади!!! Он, наверное, хотел бы побежать еще быстрее, убежать как можно дальше, но прочная петля на шее…
Так вот триумфально мы и вошли в город!!!!
А с каким восторгом папа рассказывал о нашем шествии за ужином!!!
— Там на лавке Дьячиха сидела! — кричал он в восторге, — так она как меня увидела, так чуть со скамейки не упала!!!
Как я был рад!!! Как я гордился, что у меня такой почти героический отец!!!

Ты спрашиваешь, сколько ему было лет? Мне почему-то кажется, что именно этот вопрос вертится у тебя в голове. Знаешь, ведь родители не имеют для нас возраста. А мама та вообще бывает не только самой красивой (это уж само собой), но и самой молодой! Я бы и не смог, сказать, сколько было папе тогда. Тем более, что не помню даже сколько было мне. Но можно прикинуть.
Как-то папа зло выкрикнул:
— Я без тебя, как-то прожил тридцать один год!!!
Логика была убийственной. Действительно, папа без меня аж тридцать один(!) год прожил!!! А я без папы ни одного дня. Так что папе в принципе все равно, что есть я, что нет, а вот я, останься я на день без папы, тут же и помру.
Так вот. Если мне во время охоты на сусликов было пять лет, то получается, что папе — тридцать шесть. А если мне было восемь, то папе — тридцать девять.
Я удовлетворил твое любопытство?

Дальнейшей судьбы суслика я не помню. Что-то подсказывает мне, что она была трагичной. Но видимо суд и приговор случились в мое отсутствие.

А еще кроме оврага, кроме бесчисленных норок, по всему огромному полю были глубокие ямы. Тоже бесчисленные. Были они иногда в два а то и в три роста взрослого человека глубиной, и идеально круглой формы. По весне в самых глубоких из них скапливалась талая вода и стояла там чуть не до середины лета.
К этим ямам я относился как к части ландшафта. Ну в самом деле. Видел я их с рождения. Значит всегда они тут были. Да и если подумать. Откуда взялись горы? Откуда взялся овраг? Никто же не говорит, что эти горы лопатой насыпали! Так и ямы. Бывают же в природе ложбины. Почему бы ямам не быть!!!
Точнее, я и так не рассуждал. Просто эти ямы были. Были как солнце, были как небо. Как огромные камни, что лежали там и тут.
Вот в такую яму папа очень любил кидать мячик.
Резиновый мячик, перекрещеный белыми полосками и раскрашеный красным и синим. А других мячей мы не видели и не знали. Ну то есть были разные мячи в школе, но до тех времен было еще о-го-го!!!
Вот однажды, отец и сказал мне, что эти ямы не от природы. Что некогда старатели брали здесь пробы. Золото искали.
Чувствую, что непонятно зачем папе мячик бросать. Сейчас поясню.
Папа очень хотел собаку. Я не оговорился. Не я очень хотел собаку, а папа. А я? я тоже очень хотел собаку. А кто из пацанов собаку не хочет! Только для меня собака была животным с четырьмя лапами и хвостом, а для папы…Папа садился на диван, и мечтательно закатив глаза говорил:
— Эх собаку бы с паспортом!!!
Мне это было странно. Как это паспорт у собаки? Чтоб она его носила и милиционеру показывала?
— А что у собаки в паспорте? — спрашивал я.
— Там родословная — отвечал папа чуть не с придыханием.
Что такое родословная я не понимал, а расспрашивать дальше было бесполезно.
И мечтал так папа годами.
Но однажды придя домой вывалил на пол из-за пазухи сюрприз. Маленький косолапый неуклюжий. Очень толстый карапуз. При этом невообразимо милый.
Уж не знаю как, но папе дали щенка на динамитном складе. А такие объекты кто попало не охраняет, доложу я вам!!! Правда, у щенка не было ни паспорта, ни родословной. Но все же…это была самая настоящая овчарка!!! Такая, как в кино. Только в это невозможно было поверить, глядя на этого карапуза.
В это стало легко поверить всего через пару месяцев. Как все же быстро они растут!!!
Вот выгуливая собачку на этой поляне папа и кидал в яму мячик, для этой цели и захваченный. Дальнейшее лучше описывал он сам, позже усевшись дома на диване.
— Она в воду кидается, за мячом плывет. А мяч ей в пасть не умещается!!! Мяч-то вон какой!!! А у нее пасть-то всего какая!!! Да еще мяч мокрый, крутится. Но она его!!! Ух она его!!!
Папа чуть не визжал от восторга, описывая это действо. И уж конечно мое сердце наполнялось гордостью, за то, что у нас такая вот собака!!! Да и что говорить, собака сразу стала не только общей любимицей, но и предметом поклонения. Помню мама без конца рассказывала, как долго не могла понять, как же это наша красавица из кухни выходит, если дверь закрыта. Долго думала мама. А потом попросила собаку показать как она дверь открывает. Собака оказалась простодушной, и показала. На ручке двери кухонное полотенце висело. Вот она брала его зубами, да и тянула, лапами в косяк упершись. Сейчас это вызывает у меня улыбку. Ну не хитрое же дело! А тогда…Тогда история с умением дверь открыть стала единственной темой семейных разговоров на долгое, долгое время. Эта история кончилась печально. Я может быть еще расскажу об этом, если буду в меланхолии. А сейчас не хочется.

Сейчас лучше продолжим описание дома и окрестностей.
Заросли волчьей ягоды постепенно переходили в лес, за которым плескалось море.
Говорили, что до моря четыре километра. Может быть, я не мерял. На берегу раскинулась деревня Гавриловка. Там же была лодочная станция, можно было взять лодку напрокат. По морю на моторных лодках носились спасатели…Ну что еще? Море, как море. Только вот названия море не имело. Другой берег был скалистый, говорили, что в скалах змеи кишмя кишат. Но на том берегу я не бывал, про встречу с гадюкой расскажу как-нибудь позже.
Это потом, когда родители переехали, на уроке географии учительница сказала, что морей у нас близко нет. Я не поверил. Я возмутился. Но удержал возмущение внутри.
Хотя еще до этого перезда, когда сестра вышла замуж, муж ее сказал: «у нас два пруда — каждый больше вашего моря! И никто их морями не называет».
Но все это не важно.Все это не может быть важно. Весь город звал море морем, а значит морем оно и было!
А за морем снова был лес. Это был удивительный лес. За каждой горой было видно гору, и на каждой горе были видны деревья. Так что фразу «за далью — даль» я понимал буквально. Но самое интересное, что на ближней горе лес был темно зеленым, на следующей — скорее синим, а дальше и вообще уж черным. Да, строчку из песни «мелькают елки синие» я тоже понимал буквально. А как еще! Вон он — синий лес. И видно всё это было прямо из нашего двора.

Да, я не рассказал про двор!
В заборчике, в том самом со свелячками, были две калитки, напротив подъезда каждая. Точнее не калитки, а проходы в оградке. Никаких петель и дверей на них не было конечно же.
А за заборчиком росли тополя. Все пацаны во дворе говорили: «Это наш тополь!», «А это наш тополь!». Пацанов во дворе было... Раз, два, три... А, ладно. Вовка Агафонов, «Агафон — испорченный патефон» звал его мой папа. А почему не «Агафон — телефон», — спрашивал я. Папа объяснял мне, что так обиднее.
Потом, Колька Малоштанников, хулиганистый противный пацан. Был еще один, но как зовут не помню. И наконец, Андрей Сурадейкин — лучший мой друг.
«А где наш тополь?», — спросил я у родителей. Оказалось, что когда сажали деревья за заборчиком, все соседи, как люди, воткнули тополиную жердь, а мои догадались посадить березу. Вроде, а чего только тополям стоять! Ночью от березы остался только пенек. Что никак не могло быть случайностью. Тополь — он же хрупкий! Его можно сломать. А вот березу не сломаешь! Ее пилить надо. Или рубить. Но березу, судя по пню, спилили. Так они и стояли: пяток тополей, и березовый пенек, толщиной со свечку.
«А у нас есть свой тополь!», — успокоила меня мама.
Оказывается, раньше мы жили в другом доме. Правда, деревянном, но тоже двухэтажном. И тогда родители посадили там свой тополь. Мама даже показала мне его. Тополь был столь огромен, что его видно было над крышей с другой стороны дома. Конечно, столь громадное «наше» дерево вселило в меня огромную гордость.

И вот, когда Малоштанников, в очередной раз стал орать, где «их» тополь, я ответил, что у нас есть свой тополь, еще повыше. Колька залез на пенек, от нашей березы: «Это что ли ваш тополь!», — ехидно вопросил он. «Нет, это пенек от березы, — ответил я, — а тополь, это когда пойдешь в магазин...». «Это что ли ваш тополь!», — повторил Колька, усердно стараясь угнездиться на пеньке так, чтоб расколоть его каблуком.
Мне потребовалось больше тридцати лет, чтобы понять, что тут нужно было бить в морду. Никто бы меня не понял. Ни мои родители ни тем более чужие. Может быть получил бы я за это дома лупку. Да ведь лупкой больше, лупкой меньше... А врезать надо было, правда?

Однажды мы катались на велосипедах. Не трехколесных. Вдвоем с Вовкой Агафоновым. Наперегонки. Въезжали в одну калитку, проезжали по двору, выезжали в другую, катили между оградкой и домом и опять въезжали в калитку.
Что и говорить, велосипед у меня был не то что у других! У всех велик был с цепью, а у моего педали находились на переднем колесе. Наверное мне даже нравилось, что мое транспортное средство такое оригинальное.
Хотя, если вдуматься, и уже не детским умом, получается вот что. Если педаль закреплена на колесе, то чтобы повернуть колесо один раз, следует сделать один оборот педалей. А вот если передача цепочная, то тут все не так просто. Ту размер «звездочек имеет значение. Передаточное число возникает. Во сколько раз задняя шестеренка меньше передней, во столько раз ты быстрее едешь!
Конечно же тогда я об этом не думал, и не понимал этого. И никогда позже не задумывался. Это только сейчас, когда взялся рассказать, стукнуло в голову.
Несмотря на такое мощное Вовкино преимущество в технике, я обогнал его. И не просто обогнал, а обогнал почти на круг! Я, можно сказать, дышал ему в затылок, но обойти еще раз никак не получалось. Но тут я заметил, что Вовка ведет себя как-то странно. Он прилагает все силы, чтоб не дать мне себя обогнать, но ничего не делает, чтоб хоть как-то сократить свое отставание. А ведь, считай на круг отстает!!!
— Вообще-то я впереди, напомнил я ему.
— Неа! — категорично ответил Агафон, не оборачиваясь.
— Да! — сказал я.
— Неа! — опять сказал Вовка.
Я возмутился, как только мог. Я решил обогнать-таки его на круг. Чтоб уж никаких вопросов не было. Отчаянно закрутил я педали и... И не смог. Не получалось и все тут. долго я вел эту борьбу. Бесполезно.
Смешно. Я сам знаю что смешно. Но иногда так хочется вернуться в тот день. Почему-то ни в какой другой. Ведь были унижения и позор. Были глупые ошибки — да что там! — дурацкие промахи. Много чего было. И ничего не хочется исправлять. А тут... тут просто стыдно становится. Ну оказаться бы там снова и не обгонять его. Наоборот, притормозить. Дать ему сократить отставание, чтоб снова видно было, что я впереди. Чтоб было видно!
А если он умудрится обогнать меня, снова отстать на круг! И снова гордо катить впереди и презрительно отвечать «неа!!!».
Вот так его наказать! Побить его же оружием!
Почему это меня заботит до сих пор? Ну смешно же! Ну конечно же смешно!!!
А поди ж ты!!!


Вскоре меня ждало разочарование в моем оригинальном «лисапете». Чуть позже, когда мы чуть подросли у всех пацанов родители сняли заднюю ось и убрали одно колесо. Так их трехколесные машины превратились в двухколесные! Вот тут мне стало обидно до слез. Мне тоже хотелось кататься на двух колесах!!!!

Вот что может сделать в такой ситуации пятилетний человек? Конечно ты скажешь, что он должен пойти на завод, заработать денежек, и купить себе велосипед. Да я и не буду спорить! Конечно именно так он и должен поступить! И конечно, именно моя вина, что мне эта мысль просто не приходила в голову. Потому я обратился к маме.


Самодур

Дедушку своего я никогда не видел.
Однажды мама что-то сказала о дедушке. Уж не помню что. Помню только, как потрясен я был тем, что у дедушки такая же фамилия как у нас!!! Это наполнило меня одновременно крайним изумлением, и каким-то безотчетным ликованием. Вот уж не знаю, почему.
Впрочем, мама вспомнила его только один раз.
Зато о дедушке часто рассказывал мне, да и не только мне, а почти на каждой пьянке, папа.
Вторая фраза могла быть разной, но начинался рассказ всегда одинаково.
— Мой отец был самодур!!! — говорил он.
Слова «самодур» я не знал. Я часто говорю, о тех словах, которые я не знал. Но что делать! Я мысленно разбивал это слово на два. «Сама дура!». Но не понимал, как это словосочетание может относиться к мужчине. Почему тогда не «самдурак»?
Однажды я отважился, и спросил у папы, что это значит.
— У нас в доме нельзя было запеть, — объяснял папа. — Он не терпел, чтоб кто-то в доме смеялся.
Невозможно описать мою радость! «Вот! — подумал я, — Как хорошо, что у меня такой папа, а не как у него. У нас дома и запеть можно, и засмеяться!!!»
— Однажды он поехал в город, — рассказывал папа, — я, говорит, тебе игрушку привезу. Я прямо жду не дождусь. А он привез маленькую литовочку.
— А что это? — спросил я.
— Коса такая. Сено косить.
— А что она маленькая, — продолжил папа, — так это еще хуже. Ей в два раза больше махать надо. Так махнул, и вон сколько скосил, а так в два раза меньше. Вот я все лето: вжик-вжик, вжик-вжик! Потом докладываю: скосил! Он пришел, посмотрел и говорит: «Молодец!!! А на том берегу траву видел?» «Видел», — говорю. «А что ж ее не скосил!» И я опять все лето: вжик-вжик, вжик-вжик!
И вновь меня охватывала радость. А у меня-то игрушки есть!!! Грузовик есть!!! И подъемный кран!!! (тоже от брата остались). И еще мне крокодила деревянного на день рождения подарили!!!!
Единственное, что было непонятно, что у них два лета подряд было что ли? Без перерыва на зиму? Но спросить я не решился.
Довольно странно, но кроме этой истории я вспомнить не могу ничего, как ни напрягаю память. Зато хорошо помню, что фраза: «Мой отец был самодур!!!», звучала едва ли не каждый день.
Странно все это. Помню была у нас в гостях тетя Таня, папина сестра.
Мама как раз вторую неделю приставала к папе, что пора картошку прополоть.
— Она уже заросла вся! Совсем картошки не будет!
— Мой отец семь раз за лето картошку окучивал! — заявил папа.
— Правда? — удивилась тетя Таня.
— Да! — подтвердил папа.
— А почему? — недоумевала тетя Таня.
— А он терпеть не мог, чтоб в доме кто-нибудь без дела сидел! — сказал папа, — Как делать нечего, так он: «А?! Что?! А?! Картошку окучивать!!!».
Тетя Таня покачала головой:
— Никто так не делает. Все один раз окучивают, один раз пропалывают.
— Так мы и не пололи, — встряла мама, — один раз окучили и все.
— А он по семь раз за год! — распалял себя папа, — и с тех пор я решил!!! В моей семье, — папа надавил на «моей», — картошку будем окучивать раз в год!!!
Разговор продолжался еще долго, только в дальнейшем он состоял из одних и тех же фраз. А я сидел и думал.
«Странно все как-то, — думал я, — Это же вроде брат с сестрой говорят. И уж она должна знать про своего отца примерно столько же. Ну как же они жили в одной семье, и она не знает про эту самую картошку? Странно все это!».

Или вот еще. Как бы это объяснить?
Со времен войны прошло двадцать лет. Я прекрасно помню юбилейный железный рубль с памятником воину-освободителю. И по телевизору, по единственному каналу, показывали фильмы о войне. Если уж не каждый день, то через день — точно! Ведь фильмы были про что? Про войну, про любовь, и про производство. Про войну гораздо больше.
Во дворе играли только в войну. Только. Ну иногда еще в футбол. А так, только в войну.
И чуть не каждый день можно было услышать по тому же телевизору, или по радио: «Нет ни одной семьи в нашей стране, которой не коснулась бы война!!!». Или: «Почти в каждой нашей семье есть погибший!».
— А папа воевал? — Спросил я у мамы.
— Нет, — ответила она.
— А почему?
— Так он еще маленький был.
— А дедушка был на войне? — не мог я успокоиться.
— Тоже нет.
Я испытал жуткое разочарование. Я просто почувствовал неполноценным себя, и свою семью, и вообще!!! Наверное, я был самым несчастным человеком на свете!!!
— А почему? — спросил я чуть не со слезами.
— Он в тылу нужнее был, — сказала мама.
Ответ был совершенно непонятен, и — самое главное — ничуть меня не устроил.
Это позднее, повзрослев, я узнал, что таким дедом, как у меня надо гордиться!
И воевал он с шестнадцати лет. Только не против фашистов, а гораздо раньше, против японцев.
Нет, если я сейчас начну рассказывать, не остановлюсь. И еще песню спою: «По долинам и по взгорьям»!
Давайте, я расскажу и спою, только в другой раз. Договорились?
В общем, довольно долго я страдал от непричастности нашей семьи к войне.
Пока однажды, уж не помню по какому поводу, папа ни сказал:
— А у меня отец, как медали в стакан кинул, так они и лежали там, пока не позеленели. Плесенью покрылись.
Вот это да!!! Медали! Откуда?!!
— А разве он воевал? — осторожно спросил я.
Видимо, папа был уж совсем в хорошем расположении духа, если я не получил по голове за такую дерзость.
— Он всю войну провел во втором эшелоне, — ответил папа.
Это было совсем не понятно. Значит, на фронт ездило два поезда? Или не два? Но по номерам. И дедушка приезжал на фронт, но из вагона не выходил? И так просидел там четыре года?
И тут папа рассказал нечто совершенно для меня новое. Я-то думал, что на войне все солдаты сидят в окопах, стреляют из винтовок, и взрывают вражеские танки. Оказывается, не все. Кто-то должен аэродромы строить, (В кино их никто не строит. Взлетают и садятся на любую поляну. Как было на самом деле, я не знаю) кто-то должен что-то там еще.
Да, война, оказывается, была разной для всех. Даже для тех, кто непосредственно воевал, она была разной. Страшная мясорубка с пехотой, танками и противотанковыми пушками — это одно. И именно это всегда показывают в кино. И это понятно, именно там гибнут люди, гибнут непосредственно. Иногда даже в рукопашной. Есть что показать. Там же можно показать гениальность стратегов. Да и там, наверное, основная масса воюющих. Там средоточение пота а и крови.
А вот про летчиков кино меньше. Хотя тоже есть. Там ведь тоже и зенитки сбивают, и вражьи самолеты летают.
А вот про что я ни одного фильма не видел, так это про дальнобойную артиллерию.
И это тоже понятно. Про что там показывать? Стреляют куда-то по координатам, даже врага не видя. И самим враг не угрожает. То есть угрожает, конечно, но только своей дальнобойной артиллерией, да еще бомбардировщиками. Безлико как-то угрожает.
А уж если кто-то еще дальше... Аэродромы строит для дальней авиации, или еще что… Я и не знал про таких.
А тут вот папа и объяснил.
— Те, кто во втором эшелоне шли, тем все и досталось! — пояснил он, — потому, что когда ты с автоматом — тра-та-та-та! — то подвернись тебе под ноги мешок, ты его отопнёшь, — не мешай, тут стреляют! А придет потом санитар, он этот мешок откроет, а там золото!!! Он тут и тебя забудет — полежишь тут, ничего с тобой не случится. А золотишко приберет.
Такой подход я тоже слышал впервые. Но выслушал все без особых эмоций. И мешки с золотом на войне меня как-то не впечатлили.
Наверное, потому что уж очень горел желанием услышать про дедушку, и его подвиги.
Но папа рассказывал, а я скучнел. Дедушка оказывался не героем, и с каждым папиным словом все больше и больше не героем.
Он на войне научился деготь варить. И еще кучу профессий приобрел. Как только командир построит роту, и спросит:
— Кто умеет...
— Я! — отвечал дедушка, даже не дослушав.
Дескать, там научусь. А пока я тут учусь деготь варить, меня не убьют.
Рассказ я дослушал потрясенный и ошеломленный. И сказать то мне было нечего.
— Я за что у него медали? — спросил я, чуть ли не в слезах.
— А… там медали! — пренебрежительно махнул рукой папа. — «За освобождение Варшавы»! Такие всем давали.

И все же дед для меня загадка.
Отец обычно вспоминал его, выпив с очередным товарищем.
— Мой отец, — кричал он, — мать! беременную! сбросил я подпол!
Что такое беременную я не знал, но было ясно, что сбрось он ее не беременную, это еще полбеды.
Позже я услышал и другие страшные подробности.
— Там был чертов лог, — это мне уже дядюшка рассказывал, — страшное место!!! И вот, он ее вез в больницу, и возил по склонам туда-сюда. Чтоб она умерла.
Ой, не знаю я. А кто об этом мог рассказать? Сам бы дедушка не стал распространяться. Я так думаю. А больше некому.
Разве что бабушка выжила, и она рассказала? Так, значит не в таком уж предсмертном состоянии она была, раз сознавала, что происходит. Да еще запомнила где.
Ой, не знаю.
Странно все это. Особенно на фоне других рассказов.
«Вот люди живут! — говорил дедушка в папиных рассказах о нем, — По деньгам ходят! По золоту ходят!»
— «По деньгам ходят», это почему? — пояснял папа, принес он как-то вот такой камень. Во дворе нашел. «Это что?». «Известняк». Он не поверил. Засунул в печку — обжег. Потом взял ведро, налил туда воды, кинул камень. Развел известку. «Так это же!!!!». Глаза выпучил. «Я же говорил». Вот с тех пор он и говорил «Вот люди живут! По деньгам ходят!».
Видно дедушка не учел, что известку в нашем городке продавать некому. Каждый сам может камень в собственном дворе подобрать. Ну а если все эти горы, на которых город стоит, из известняка! Так чтоб обратить камни в деньги надо вывозить их куда-то.
А ты видел, как разводят известку? Надо будет и об этом рассказать, забавный со мной случай был.
— А «по золоту ходят» почему, — продолжал папа, — Тут в тайге избушка заброшенная есть. От старателей осталась. А возле нее гора земли. Ну мыли золото, а отработанную землю откидывали. А мыли то как? Торопились. Тут помыть, да еще где-нибудь найти и там помыть. Так что эту промытую землю еще перемыть можно. Вот я его туда и повел. Намыли мы с ним.
Тут папа начинал загибать пальцы.
— Две вши, одного клопа, да еще блох штук несколько.
Фраза эта вызывала недоумение у любого слушателя.
— Ну такая классификация у них была, — пояснял папа, — они, золотоискатели, что видели, с тем и сравнивали.
И продолжал:
— Вот всю эту добычу он и увез во фляжке. И с тех пор говорил. «Вот люди живут! По золоту ходят!».
Как я мечтал, поскорее вырасти, и побывать возле той избушки!
Но это пока совсем маленький. А когда подрос, вызывала у меня эта история недоумение. И совсем не тем, что папа, оказывается, совершил самое страшное по тем временам преступление. Недра принадлежат государству, если ты не знаешь. И даже в том случае, когда они государству вовсе не нужны. Ну кто будет устраивать промышленную добычу на кучке уже переработанной земли! Так что папа крал у государства!!! Да не что-то, а золото!!!! Сокращал золотой запас, а значит и мощь нашей державы.
Хотя размер кражи делает ее больше похожей на игру.
Но не это меня потрясло. Как и еще в одной обмолвке.
— Он сказал, — говорил папа, — «Если ты дашь мне в руки свое хозяйство, через два года будешь жить в крестовом доме!»
— Я подумал, подумал, — продолжал папа, — это два года на картошке жить? И отказался.
Интересно, что папа ни на секунду не усомнился в дедушкиных словах. Сказал — через два года, значит так и есть!
Но совсем другое мучает меня в этих рассуждениях.
Знаешь, убийце своей матери я бы топориком по башке стукнул. Да будь он мне трижды отец! Стукнул бы.
Ну ладно, не хочешь ты его пристукнуть. Тюрьмы ты боишься. Это тоже понять можно. Но ведь ты экскурсии ему устраиваешь. Золото ему даришь.
Да и над предложением, дескать, давай я в твоей семье хозяином буду, размышляешь!!! Не отвергаешь с гневом, размышляешь!!!
А потом я узнал, что брата моего дед возил к себе. И провел брат у него лето, где-то аж на Украине!!!
Ты бы послал своего сына с убийцей твоей матери?

This site was made on Tilda — a website builder that helps to create a website without any code
Create a website