Это не первая АБ которую я пишу. И думаю, не последняя. Пишу я ее почти без повода. Просто становится ясно, что эпоха, в которую мы жили, не вернется никогда. Не оставив после себя ничего, кроме никому не нужного БАМа, должны же мы оставить хотя бы свой портрет. Сегодня, на рубеже веков, (простите, но за штампы я извиняться не буду), возможно все. Не потому, что рубеж, а просто все неустойчиво. Возможен реванш коммунистов. Но реставрация эпохи Брежнева невозможна. Если коммунисты придут к власти, они построят какой-то другой коммунизм. Ушедшая эпоха без сомнения будет тщательно изучена потомками, но ни фига они в ней не поймут. Аминь. Моя биография — биография поколения. Не потому, что я как-то выделяюсь из него, а именно потому, что я его типичный представитель. И еще один невероятный факт. В эпоху названную застоем, когда не менялось, казалось ничего, мое поколение — это мои сверстники, с точностью до года. Родившиеся годом позже воспринимали все не так. Родившиеся годом раньше — тоже. Посему обозначим год рождения — 1960.

Дошкольные и школьные воспоминания и переживания, слились в один ком, разобрать где что практически невозможно. Да и кому интересны факты вроде: «Отец подбрасывал меня высоко-высоко к самому небу, и руки у него были теплые и сильные»? В школу я хотел. О школе я мечтал. Я не был старшим ребенком во дворе. Жили у нас еще мальчик, и еще девочка, но они учились в пятом или даже в седьмом классе, то есть были недосягаемо взрослыми. Нас они не обижали, как модно рассказывать про старших, и даже иногда нисходили до разговора, или каких-то примитивных игр. Может быть именно поэтому они начисто стерлись из памяти. Помню только фамилию мальчика, и то смутно — Краскин, кажется. Такая фамилия в моем детстве точно была, только не помню, кто ее носил. Зато младше меня на год было целых три пацана, и еще один младше на целых два года. Понимаете?! Я был старшим из дошкольников! Младшие нестерпимо завидовали мне. Я не скрывая гордился! Шутка ли — я скоро пойду в школу, а вам еще год! Врачиха на медкомиссии возьми да и скажи: «Может на следующий год?». С воплем ужаса бросился я из кабинета в коридор, где дожидалась меня мама. Но мама меня успокоила: оказывается, тетя врач просто пошутила. Ну и шутки у вас, господин доктор! Во дворе я подошел к пацану на два года младше меня и подло так похвастался: мол, мне уже через неделю в школу, а тебе еще — ого-го! «Ну и хорошо», — ответил тот, вогнав меня в состояние шока.
Не верьте! Не верьте тем придуркам, которые говорят, будто школьная форма вызывала у них оторопь. Не верьте, что единообразие вызывало у них ассоциации с армией и желание сбежать. Да если бы мне кто сказал, что мы все одинаковые как солдаты в строю, я бы не поверил своим ушам, я бы пел от радости. Верьте детскому писателю:

Сейчас мои сверстники, и даже сверстники моих соседей — тех самых, 61го года — любят рассказать как жутко они переживали наши танки в Праге! Как им было тяжко, что они, будучи первоклашками, не могли протестовать! «Не верьте!», — хотел я сказать еще раз, но понял, что этот призыв был бы столь же смешон, как их… Ну не подберу я слова к этим заявлениям!
Мы вообще ничего не знали про Чехословакию. По крайней мере я не помню ни единого разговора ни в школе ни на улице. Вот про Китай мы знали. В мемуарах своих, я решил не использовать никаких документов, дабы не замутить ту атмосферу, этот непередаваемый аромат детства. По этому я хоть убей не могу сказать что случилось раньше: Прага, Доманский, или мое вступление в октябрята. Правда, если подумать: Прага — 1968, октябрята — 1967… но это если подумать. А поскольку это воспоминания без размышлений то я опишу эти события не в хронологическом порядке, а в произвольном.

«В октябрята примем только самых лучших, только самых достойных» — раз за разом повторяла нам наша «Вторая мама». Вообще, у моей первой учительницы был лишь один недостаток: слово «вверх» она произносила с мягкой «эр» — «вверьх». В остальном это был идеал идеалов. «Ты юность моя вечная простая и сердечная», — говорила она про себя, и я с ней охотно соглашался. Но слова о самых достойных приводили меня в трепет. Критерий достойности сомнения не вызывал — качество учебы. А с этим у меня совершенно неожиданно возникли проблемы. К моменту поступления в школу я бегло читал, считал до сколько хочешь, владел четырьмя действиями арифметики, и даже знал, что тяжелее: килограмм ваты или килограмм железа.… Но оказалось, что это вовсе не нужно. А чтоб понять, что было нужно, необходимо рассмотреть орудие труда первоклассника.
В ту пору только и разговоров было, что о шариковых ручках. Однажды я увидел нечто напоминающее формой авторучку. Я был у кого-то в гостях, а это нечто красовалось на серванте среди золоченой посуды. Мне было позволено взять чудо в руки. Середина ручки была прозрачной, и там, в вязкой жидкости плавал маленький пузырек воздуха. Крошечный воздушный шарик! «Шариковая?!», — догадался я.
Если внимательно посмотреть фильм «Иван Васильевич меняет профессию», такую ручку можно увидеть. Вор Милославский также как я крутит ее восторженно хмыкая, затем дарит послу в качестве сувенира. Крупно ручку не показывают — зрителю, в те годы когда снимался этот фильм, и так должно было быть понятно что это такое.
В повседневной жизни такое чудо современной техники, конечно же, не использовалось. Пролетарии умственного труда, как тогда снисходительно дразнили техническую интеллигенцию, а так же студенты, которых я в глаза не видывал, и старшеклассники, с которых изредка видеть приходилось, носили в нагрудных карманах авторучки. Это техническое средство имело с нерабочей стороны некое устройство, напоминающее гофрированный шланг, с помощью коего в указанное тех. средство накачивались чернила. Ручка была снабжена герметичным колпачком, что, однако не мешало ей регулярно проливаться, окрашивая пиджак ее обладателя.

Какое-то время я ждал срочных распоряжений, или уж на худой конец важных поручений из центра, но либо почта плохо работала, либо еще что, но мне не удалось даже вынести ни одного мало-мальски раненого с самого захудалого поля боя.
Хотя я уже являлся членом международной организации, мечта о вступлении в октябрята, затмевала все. Мне ведь никто не говорил, что в общество красного креста примут только самых достойных.
Не знаю я как объяснить этот парадокс человеческой памяти, о том знаменательном дне она не оставила мне никаких воспоминаний. Вот совсем ничего. Я даже не помню, как вручали нам октябрятские звездочки. Выстроили ли нас в линейку и прикалывали на пиджаки старшие товарищи — пионеры, или учительница дала указание дежурным по классу разнести значки по партам, а может быть она просто сказала: «Вы теперь октябрята, после каникул приходите со звездочками»? Не помню.
Помню только разочарование. В октябрята приняли не только трех девочек-отличниц, не только несколько хорошистов, но и меня — троечника, и даже Сашку Чибисова, закоренелого двоечника и отъявленного хулигана и того приняли.
Но как бы то не было, теперь я мог с полным правом распевать вместе со всеми:

«Стоял прекрасный весенний день...». Этими словами я начал свой рассказ. А немного погодя понял, что так рассказы не начинают. Это стиль школьного сочинения. «Усталые, но довольные мы возвращались домой». Или «Солнце еще золотило верхушки деревьев, когда...». Настоящий рассказ должен начинаться неожиданно и динамично. «Обнажив клыки с капающей с них бледно-розовой пеной, я впился в трепещущую, пахнущую жизнью плоть».
Но переписывать начало я не стал. А дело вот в чем.
Есть одно зрелище, которое могу видеть только я. И, слава Богу!
Мне одному выпало на долю смотреть, как просыпается во мне математик. Происходит это всегда внезапно спонтанно и яростно.
Читаю я, к примеру, книжку. Хорошую книжку всем известных авторов. И стоит мне дойти до строк: «…он открыл, что звуковые волны в атмосфере не затухают полностью, а движутся с постоянной амплитудой и частотой, приближающимися к нулю…», и тут же, как черт из коробочки — бац!
— Нет, как они только до такого додумались!
— Ну, они же это…, — начинаю мямлить я.
— Что «это»? Непрофессионалы, хочешь сказать? — поскольку математик живет во мне, ему не составляет труда читать мои мысли.
— Ну, да, — покорно соглашаюсь я.
— Так нечего соваться туда, где ничего не смыслишь! — в голосе математика звенит сталь Глеба Жеглова.
— Нет, ты объясни мне, — стучит словами математик, — как это константа может куда-то стремиться?! Даже не к нулю, а вообще куда-нибудь?!
— Не стремиться, а приближаться, — машинально поправляю я, и ужасаюсь своей беспечности.
— Вот-вот! — ликует математик. — Хоть бы терминологию выучили! В учебнике за седьмой класс. Теперь я понимаю, почему эта штука называется фантастикой! Не понимаю только, почему научной.
Математик долго еще орет что-то о непрофессионализме, о том, что «каждый идиот лезет со своими суждениями, а сам за всю свою жизнь ни одной леммы не доказал», о том, что «чья бы корова мычала, а их бы не хрюкала» и т.д. и т.п.
Я пытаюсь не слушать его и углубиться в книгу. Наконец, математик замолкает, видимо заснув где-то в отдаленном закоулке сознания. Облегченно вздохнув, я листаю страницы.
— Здорово! — математик или не спал, или его выводит из состояния дремоты любая формула, любой термин, и даже цифра. — Объясни-ка мне, может, я чего-нибудь не понимаю.
Это никак не сомнение в его безукоризненной логике, просто огромная доза сарказма.
— Объясни-ка мне, как это студентам могут демонстрировать модель четырехмерного куба, если он че-ты-рех-мер-ный! — отчетливо отрубая слог от слога, кипит математик.
У меня уже нет никаких сил спорить, и я устало отмахиваюсь рукой. Видно, этот беспомощный жест сумел как-то разжалобить беспощадного монстра, и он снизошел до того, что стал объяснять мне как маленькому.
— Нельзя создать четырехмерный объект. Ни в эскизе, ни в модели. Если что и можно создать, так это модели трехмерных проекций исследуемого объекта, в данном случае —гиперкуба.
— Четырех проекций, — после секундной паузы добавляет он.
При этом ведет он себя настолько нагло, будто это я — дитя несмышленое, а не он — часть моего сознания. Будто я могу не знать чего-либо из его гигантского архива сверхточной информации.
И хорошо бы, если бы его наскоки ограничивались специальной и фантастической литературой.
— Как это он сумел окинуть взглядом и синяк под глазом, и сбитые костяшки пальцев! — кричит он.
— А что такого? — изумляюсь я.
—Да вот же, две страницы назад, сказано было, что руки были заложены за спину!
Математик ничего не хочет знать об искусстве. Единственное, что его заботит — логика.
«В ее сердце запылало…».
— А ему откуда знать?!
«В моих глазах засветилось…»
— Он что в это время в зеркало смотрелся?!

И вот, когда я совсем было решил исправить начало, вновь неведомо откуда выскочил математик и заявил: «Ну что ты с этим сделаешь?!».
Я понял его. Действительно, что же я могу поделать, если и в самом деле стоял прекрасный весенний день.

Стоял прекрасный весенний день, когда среди затянувшейся середины весны солнце вдруг начинает греть совсем по-летнему. Обрадованные горожане скидывают опостылевшие пальто и даже пиджаки и высыпают на улицы в одних рубашках. А у меня сегодня прекрасный повод прогуляться. Сегодня я сдал зачет.
Есть такие преподаватели, у которых зачет, обычный зачет, даже не дифференцированный, сдать труднее, чем экзамен по какому-нибудь особо сложному предмету. О таких преподавателях из поколения в поколение студентов передаются легенды. О двенадцатичасовых пытках вопросами, итог которых поражает своим однообразием: «Зайдите в следующий раз». О горемыках студентах, сдававших зачет восемнадцать раз, затем сбившихся со счета. О среднестатистическом числе попыток, равном десяти. И о рекордсменах, которым посчастливилось сдать зачет с седьмого раза. Сегодня день особенный. День, который, несомненно, войдет в анналы истории. Сегодня я сдал зачет грозе факультета — Алле Кондратьевне, более известной как А.К. Той самой, которая и курс сжимает, чтобы начать принимать зачеты в начале мая. Той самой А.К., о которой умудренные опытом, чуть-чуть вальяжные дипломники каждый раз немного сочувственно, немного ехидно интересуются у наивных, вечно оглядывающихся первокурсников: «Как тебе А.К.?»
Сегодня А.К. приняла у меня зачет. С первого раза!
Тотчас же стихийно состоявшееся собрание комнаты приговорило меня незамедлительно отметить этот случай. Что ж, отметить – так отметить. Тем более что «сокамерники» — так у нас называли соседей по комнате, выразили готовность поддержать меня материально. У них ведь тоже событие — первый заход на А.К. «Боевое крещение», — как шутят те же дипломники.
Путь наш лежал в ближайший ресторан «Осень» и проходил через городской сад, называемый в народе не иначе как огородом. Естественно, мы не собирались отмечать столь знаменательное событие в ресторане. Для этого мы были недостаточно богаты. Более того, мы относились к категории людей, к которым даже в благословенные времена всеобщего равенства намертво прилип эпитет «бедные». Бедные студенты. Так что поход в ресторан имел одну единственную цель — приобрести бутылку водки. Правда, такая бутылка стоила в три целых, триста пятнадцать тысячных (давно вычислено специалистами по этому вопросу) раз дороже, чем идентичный товар, приобретенный в магазине, но что делать, если вероятность наличия данного товара в магазине равна ноль, запятая, ноль, а дальше никто не подсчитывал. Огород радовал глаз. Чуть позже здесь закрутятся карусели, завзревывают на эстраде простуженные гармошки и народу будет невпроворот. А сейчас — тишина, и деревья будто присели, готовясь к зеленому взрыву.
На тихой аллейке стройная блондинка читает толстую исписанную тетрадь. Блаженны конспект имеющие!
— Сударыня, не осчастливите ли Вы нас своим присутствием во время совместного распития спиртных напитков? — Володька просто не может пройти мимо.
— У меня зачет завтра, — улыбнулась девушка, оторвавшись от конспекта.
— Ты что? — шипит Петро. — Мы водку собрались пить, или что?
— Нет, — восхищенно произносит Вовка, — ты только посмотри! Ни каких тебе «пошел вон, нахал», ни каких...
— Сексуальный гангстер! — обрывает Петро Володьку.
— Неужели вы не восхищены, джентльмены, как мы все тактично, красиво, с улыбкой были посланы.
— Ну, положим, послан был только ты, и мне совершенно непонятно, почему ты до сих пор находишься здесь! — Петро повернулся ко мне. — Нет, Андрюха, скажи, чем это ты А.К. покорил? — продолжил он прерванный разговор.
Подобными вопросами меня донимают всюду. И чувствую я, не скоро успокоятся. Я и сам понимаю, что тут какая-то мистика. Конечно, предмет я знаю прилично. Без этого мне бы не сдать. Только знания предмета для А.К. недостаточно, такой уж она человек. Не может она никого отпустить не помучив. Так что Петро, видимо, недалек от истины. Приглянулся я чем-то А.К. А чем? Вот ей-богу понятия не имею.
Слева от аллеи белеет летний кинотеатр. Точнее, то, что от него осталось. Еще год назад здесь действительно крутили кино. Кинотеатр назывался летним, и в действительности являлся таковым, поскольку представлял собой большой сарай из беленых досок и в другое время года просмотр в нем фильмов превратился бы в массовое ритуальное самоубийство. Теперь сарай разобрали, по причине ветхости, и оказалось, что часть кинотеатра — билетные кассы и кинобудка над ними, выстроены из кирпича. Теперь эта белая башня одиноко возвышается среди кустов. И, надо полагать, еще долго так простоит, вызывая недоумение потомков. Как сейчас у нас вызывают недоумение центральные ворота в огород.
Я не успел подумать о массивном, с претензией на величественность, сооружении, которое представляют собой ворота. Нелепость их в том, что такие врата подразумевают и забор соответствующий. А вот забор, если он когда-то и существовал, помнят только старики. В общем, ворота в чистом поле смотрелись бы естественнее. Ленивый ход моих мыслей прервал тихий оклик. 
— Андрюша!            
— Ну, Андрюха, и тут тебя бабы нашли, — засмеялся Володька, хлопнув меня по плечу, — А.К. вскружил голову, по парку спокойно пройти не может, а всё скромным прикидывается!
— Это не меня, — ответил я, — мало ли тут Андреев может ходить.
— Андрюша, ну иди сюда! — снова послышалось из кустов за кинотеатром.
— Иди‑иди, — засмеялся Володька, — похоже, ты девочке со скамейки больше всех приглянулся. Утром не греми сильно.
— Вообще‑то я не был ей представлен, — вполне резонно заметил я, но все‑таки пошел на голос, недоумевая, кто бы это мог быть.
Мужики потопали дальше, на ходу прикидывая свои финансовые возможности.
На лавочке напротив двери в бывший кинотеатр сидела молодая пара с коляской. Предметом их давнего и, судя по всему, бесконечного спора, был вопрос: кто должен подходить к ребенку в различных житейских ситуациях. На меня они не обратили ни малейшего внимания, — слишком увлечены были спором.
— Прошлый раз ты говорила, что если один к урокам готовится, — басил молодой человек, то другой с ребенком сидит. Сама же говорила учеба — это святое.
— Ну, ты сравнил! — пищала дамочка голоском как у синицы. — У тебя какие-то лабы по сопромату какому-то, а я к семинару готовилась. По философии, между прочим! Надо же понимать разницу!
Я понял, что разница огромная и, бросив через дверной проем будки взгляд на полукруглое окошечко с надписью «касса» и дверь некогда ведущую в кинотеатр, а теперь болтающуюся на одной петле, упершись краем в землю, подошел к кустам, откуда доносился голос. Из кустов, раздвинув ветки, показалась огромная морда. Треугольные уши, круглые глаза с вертикальными щелками зрачков, торчащие где‑то на полметра усы...
Я стоял в полном оцепенении. Морда была прямо на уровне моего лица. Её можно было принять за тигриную, если бы она была разрисована полосками. Только таких больших тигров не бывает.
Есть случаи, когда за тебя все решает импульс. Когда мысль еще не успела сформироваться, даже не успела мелькнуть, когда ты делаешь что‑либо, даже не понимая, что ты делаешь. Я шагнул вперед, и, обняв животное за шею, уткнулся лицом в его мягкую пушистую шерсть. Несколько секунд я молчал, прижимаясь к мохнатой груди животного. Рукой я, едва дотягиваясь, чесал пальцами за ухом огромного животного. Матерый зверь терся об мою щеку головой, если можно так сказать, учитывая, что его голова была больше моей. Хищник странно, на двух нотах рычал, не разжимая рта. Почему‑то это рычание было приятным. Все так же, обнимая зверя за шею, я вместе с ним шагнул в заросли. Чувство полной безопасности, которое бывает только в детстве, висело в воздухе. Мы взошли на пригорок, и перед нами распахнулась огромная поляна. На секунду потемнело, потом опять засветило солнышко, а тень от облака понеслась по желтой прошлогодней траве. Я машинально следил за тенью, когда она, плавно описав полукруг, двинулась назад, в нашу сторону. Удивленный столь необычным ветром наверху, я поднял глаза на тучку. Тучка стремительно снижалась. Три змеиные шеи выгнулись и готовы были резко распрямиться. Я оторопело смотрел, не понимая совсем ничего. И когда все три головы рванулись ко мне, мой четвероногий спутник бросился им навстречу и, пристав на задние лапы, передними нанес два сокрушительных удара по средней башке. «Белая молния» — мелькнуло у меня, хотя «молния» на самом деле была трехцветной. Я все так же обалдело смотрел, как отлетела в сторону голова, как кровь ударившая из шеи, словно струя из брандспойта — безголовая шея даже билась, как пожарный шланг под напором воды, когда его никто не держит! — заливает моего спасителя, как чудовище, взвыв оставшимися двумя головами от боли, подалось назад, махая кожистыми, как у летучей мыши, крыльями. Я даже автоматически отметил, что крыльями оно машет бесшумно, хотя поднимает изрядный ветер. И когда страшилище сделало второй рывок, на этот раз в сторону моего любимого зверя, ослепшего от крови, я заорал и метнулся наперерез. Я все еще не понимал, что происходит, не понимал и что делаю. Помню только жесткую как бревно шкуру и пустоту под ногами.